В сердце тьмы - Страница 66

Смотрю на подкову. Обгрызаю мясо, запиваю пивом и сижу на жесткой шкуре, глядя на подкову.

Подкову, которая вдруг начинает двигаться.

Сперва раскачивается из стороны в сторону – легонько, но с увеличением амплитуды. Я замираю с зубами, воткнутыми в мясо, кувшином в другой руке, а подкова раскачивается все сильнее. Я хочу позвать Бондсвифа, но не могу издать и звука. Боюсь, что все прекратится.

Тем более, что я ничего не чувствую. Не прилагаю усилий, даже не сконцентрирован, не толкаю ее взглядом. Просто смотрю, а подкова раскачивается на ремне.

Осторожно раздумываю, что надо бы попытаться изменить ее направление, и вижу, как кусок железа притормаживает, а потом маятниковое движение входит во флуктуацию, подкова начинает двигаться по эллипсу, затем по кругу, а позже принимается раскачиваться вперед-назад. Движение становится более размашистым, мне приходится отклонять голову, а потом и отодвинуться, чтобы не получить в лоб.

Я гляжу в сторону и вижу, что Бондсвиф Оба Медведя напоминает соляной столп. Он вовсе не удивлен и не поражен моим талантом. Бондсвиф Оба Медведя напуган. У него побледневшее до пепельности лицо, полуоткрытый рот и вытаращенные глаза. Он чуть качает головой, словно отрицая нечто, а потом начинает отодвигаться.

Я снова меняю направление движения подковы, поскольку движение вперед-назад слишком выматывает. Того и гляди, тяжелая железяка заедет по лбу.

Песенник стоит, остолбеневший, некоторое время, затем неуверенно присаживается, судорожно хватает свой рог. Оковка рога постукивает о край кувшина, потом и о зубы моего мастера.

– Я сдвинул подкову, – говорю я не слишком уверенно. – Что теперь?

Мне приходит на ум, что сейчас он прикажет мне разбить наковальню.

Он же открывает рот, закрывает глаза и отрицательно покачивает головой. Бормочет что-то вроде: «Нет… Нет, изыди!» – и бережно обнимает рог ладонями.

В комнате вдруг становится холодно. Я машинально поглядываю в сторону двери, потом на ворота, ведущие в пещерку с припасами, но те тоже закрыты.

Птицы начинают вопить; я слышу, как тарахтят и постукивают вокруг нас фетиши. Что-то падает. Потом я слышу грохот и вижу, как по полу катится рог.

Колдун сидит ровно и удивительно прямо, словно его нечто обездвижило, прижало руки к бокам.

– Нет… Нет… Не позволь ему… – слышу я. Останавливаю подкову ладонью и смотрю на него, так как мне приходит в голову, что за дверью в пещеру скрывается ван Дикен.

Я медленно встаю, думая об оставленном в бане мече. К счастью, нож у меня при себе. Я поддеваю цубу большим пальцем, защелка со щелчком уступает. Если это и правда ван Дикен, я не позволю ему и рта раскрыть. Когда-то я умел точно и быстро метать нож на пять метров. Обычно это происходит куда быстрее, чем нужно времени, чтобы произнести «абракадабра».

Я прислушиваюсь, но до меня доносится только шорох и постукивание падающих мелких предметов, которые будто ожили.

– Есть тут Деющий с рыбьими глазами, которого зовут Аакен?

Но Оба Медведя слишком напуган. Трясется и, кажется, не совсем понимает, о чем я спрашиваю.

– Нет… никакого Аакена. С какими глазами?.. Нет… Не снова, прошу!

По низкому столику перед ним катится, постукивая, небольшое шило для шкур. Стальная игла, закрепленная в деревянной рукояти. У Бондсвифа на лице выражение невероятного напряжения, на висках вспухают вены; кажется, он пытается поднять стул, на котором сидит. Но все усилие, похоже, от того, что маг изо всех сил пытается не взять шило. Безрезультатно. Трясущаяся ладонь протягивается словно бы против воли, и пальцы стискиваются на деревянной рукояти.

Изо рта Деющего доносится скулеж, он лихорадочно мотает головой из стороны в сторону, его отчаянное «Нет! Нет! Нет!» начинает напоминать лай. Сражаясь с самим собой, с вылезающими из орбит глазами и вспухшими венами, Бондсвиф вытягивает вторую руку и медленно втыкает в нее шило.

Его вопль чуть не срывает с дома крышу. Вопль жуткий, отчаянный, во все горло. Длится он долго, пока кожа на тыльной стороне ладони не натягивается и оттуда не показывается кончик острия и струйка крови.

– Хорошо! Хорошо! Я ему скажу! – кричит он отчаянно в потолок и стены, а слезы боли тем временем катятся по щекам.

Все прекращается. Оба Медведя вырывает шило из ладони, в отчаянии нянчит ее и прижимает к груди.

– Завтра… – говорит. – Завтра ты отправишься в урочище! Завтра… А теперь оставь меня!

– Это сделал не я, – замечаю я несмело.

– Конечно не ты, дурень! Это сделал Бондсвиф!

Я ухожу в баню, переполненный сомнениями и убежденный, что имею дело с безумцем.

* * *

К урочищу мы добираемся с рассветом, морозным туманным утром. После молчаливого, мрачного завтрака. Бондсвиф испуган и охвачен яростью, замотанная тряпками ладонь явно ему досаждает. Я спал не очень хорошо, аппетита у меня тоже нет. В желудке чувствую отвратительные, вызывающие тошноту судороги. С неудовольствием понимаю, что это страх. Урочище – испытание огнем. Словно тестовый полет. Словно русская рулетка.

Путешествие длится больше часа. Мы идем горным бездорожьем, пока в совершенно неотличимом от других месте мой проводник внезапно не останавливается и не машет перевязанной ладонью.

– Внизу, за теми скалами. Там небольшая круглая котловина. Войди и сядь посередине. Этого будет достаточно. Если выживешь – вернешься домой. Можешь оказаться еще умнее и уйти сейчас. Это было бы лучше всего.

Разворачивается и почти убегает.

Я вдыхаю морозный воздух. Поглядываю на тянущиеся вокруг горные цепи – те словно окаменевшие в движении серые мастодонты. Смотрю на растрепанные тучи, клубящиеся вдоль вершин, присаживаюсь на камень и раскуриваю трубку.