В сердце тьмы - Страница 65


К оглавлению

65
* * *

«Глядя на подкову». Психологический фильм о человеческом упрямстве и о смысле существования. Сложные вопросы, на которые зритель ответа не получает. Для истинных знатоков, которые ищут что-то большее, чем бессмысленная резня и гекалитры крови. История под масштаб мастеров психологического кино двадцатого века. Золотой Сурок на фестивале в Улан-Баторе.

* * *

Чем я отличаюсь от ван Дикена и остальных? Я не ученый. Мне не хватает аналитического подхода к миру. Склонности искать упрощенные, моделированные объяснения. В каком-то смысле – неумения отличать модели от реальности. Любви к теоретизированию. К раскладыванию всего по полочкам. К удерживанию разума в мире абстракций. Всю жизнь меня наполняет адреналин. Переживать, а не анализировать. Я привязан к дословности. К событиям, людям и местам. Я этим живу. Мое отношение к миру по сути созерцательно. Я просто человек. Но я располагаю и другим знанием. Менее богатым, менее упорядоченным и вообще – меньшим. Только то, что совершает мой приятель-чародей из Амстердама, не кажется мне разумным. Возможно, за этим стоит некая теория, для которой я слишком глуп. Сублимированная, философская точка зрения, о которой можно часами говорить на жаргоне, наполненном «симулякрами», «дерриватами», «модальностями» и «понятийными десигнатами», которые на практике сводятся к примитивному презрению к людям, тирании и комплексу власти. Времена, когда знание было функцией мудрости, давно миновали. Теперь это лабиринт противоречивых взглядов, пребывающих на высоком уровне абстракции, на котором «модель модели» – первый класс, вторая четверть. Неужели это необходимый механизм, чтобы сделаться магом?

Я смотрю на подкову.

Ночами я и вправду слышу странные звуки. Какие-то завывания, доносящиеся из-под земли. Шепоты, проклятия и всхлипы. Порой крики.

Я не обращаю внимания. Закрываюсь в своей бане, забираю туда лампадку, немного дров для обогрева и кувшин с пивом.

Подозреваю, что шумит в пьяном угаре именно Бондсвиф – а может, смотрит там магическое подобие телевизора. Некоторые дни он начинает с того, что высасывает натощак кувшин своего пойла, а потом догоняется попеременно медом и пивом, а потому пополудни он просто дремлет возле очага с отвисшей губой и бычьими глазами, не в силах воздвигнуться на ноги.

Я тем временем учусь телекинезу, оставаясь на первом уроке «движение предметов на уикенд» и начинаю переживать за состояние своего разума. Потому что подкова начинает мне сниться.

Мне снится, что она начинает двигаться, но эти сны не дают ответа на вопрос «как». И, в результате, не приносят успокоения.

В очередной день я становлюсь свидетелем скандала.

Люди приходят, когда я нахожусь снаружи. Не видят меня, а у Бондсвифа нет времени загонять меня в дом.

Четверо мужчин, принадлежащих к народу Змеев. Они вооружены и сердиты, но, можно сказать, цивильны. Это не военная экспедиция. Они вежливо остаются на кемпинговой площадке перед палисадом из менгиров, ходят там нервно вперед-назад, игнорируя Глиффнака, что разыгрывает перед столпами целую пантомиму «разъяренный обезьяночеловек».

Бондсвиф Оба Медведя выходит к ним навстречу в своем наряде, шлеме и с палицей в руках, однако разговор идет иначе, чем обычно. Один из мужчин стоит подле менгиров, заткнув большие пальцы за пояс, багровый от сдерживаемой ярости.

Берет из рук одного товарища какой-то тотем: путаницу шнуров, костей и перьев. С размаху бросает его под ноги Бондсвифу. Говорит быстро, сглатывая звуки, поэтому я понимаю с пятого на десятое.

Доносится: «Три черные яловки». Потом: «Убили у меня сына».

– Жертва из яловок охраняет твоих женщин, глупец! – цедит Бондсвиф с полным достоинством пьяницы, гордого тем фактом, что если не захочет, не качнется. – Ты хотел сохранить сыновей, значит, нужно было пожертвовать быка.

– У меня десять быков! – кричит разозленный мужчина. – Да я бы и сто добыл, скажи ты об этом! Но ты сказал «яловки»!

Дальнейших тирад я не понял, но предположил, что это проклятия.

Скандал продолжается некоторое время, пока предводитель не мочится вдруг на ближайший менгир, плюет на землю – и все уходят.

Через несколько шагов один из них разворачивается, делает несколько шагов, перебирая ногами, и замахивается.

Копье взлетает по красивой параболе. Бондсвиф делается недвижим, широко открытыми глазами глядя, как наконечник копья протыкает бок Глиффнака.

Длится это секунду.

Раздается отчаянный скулеж, создание резко скорчивается, дергая за древко, но копье пробивает его насквозь. Йети тянется за спину, ломает древко пониже наконечника, вытягивает его из раны. Отползает под каменную стенку, где прикладывает к ране горсти снега. Я смотрю, как темная кровь впитывается в импровизированный компресс, но ее явно меньше, чем можно было бы ожидать. Похоже, с ним не так уж и плохо. Копье явно пробило кожу и скользнуло по ребрам. У йети идет кровь, но он не кашляет розовой пеной, не задыхается, у него нет признаков пневмоторакса.

Бондсвиф продолжает стоять совершенно неподвижно, наконец разворачивается на пятке и возвращается в дом.

– Почему ты не отклонил копье? – спрашиваю я.

Бондсвиф сидит на своем обычном месте у очага и мрачно смотрит на спутанный фетиш, который бросили ему под ноги.

– Молчи, – цедит с едва сдерживаемой яростью. – Кто ты такой, чтобы меня поучать?

А потом вдруг разворачивается в сторону вечно закрытой двери.

– Нет! – кричит с упрямством. – Молчи! Молчи и подохни наконец!

На столе под стеной лежит печеный окорок серны. Он холодный и начатый. Не спрашивая позволения, я отламываю кусок от конца, кость с куском мяса, беру еще кувшин, который наполняю из установленной на крестовине бочки, и без слов возвращаюсь к своей подкове.

65