В сердце тьмы - Страница 64

* * *

Следующие дни оказались чуть ли не самыми трудными в моей жизни. Я сижу и смотрю на подкову.

Когда я просыпаюсь, мага чаще всего нет. Неподалеку от очага – обычно милостиво оставленные для меня объедки. Кусок вяленого сыра и подсохшая краюха хлеба или миска с водянистой кашей, немного кислого молока в кувшине. Очень мило.

В остальное время я часами сижу, пытаясь взглядом сдвинуть заржавевшую подкову. Порой кажется, что она начинает двигаться, но это лишь видимость. Ее колеблют легонькие дуновения сквозняка, а может, зрение устраивает фокусы. В любом случае, не происходит ничего сверхъестественного.

Бондсвиф ошибается. Я не нетерпелив – мое терпение бесконечно. Терпение снайпера, терпение разведчика, терпеливость камня.

Терпеливость дерева.

Я могу днями и ночами лежать в засаде в траве и притворяться кустом. Я могу игнорировать усталость, холод и кусающих меня насекомых. Я могу часами сидеть и пытаться двигать подкову силой воли, до боли в затылке и глазницах.

Дело тут не в нетерпении или гневе. Дело в том, что я не могу принять всепроникающую мистическую силу, которая должна сдвинуть подкову с места по моей воле только потому, что я так хочу. Это противно всему моему опыту, гротескно и бессмысленно.

Однако я упрямо сижу, а подкова остается полукилограммовым куском кованого железа, подвешенным на ремне. Масса, тяготение, сила трения и межатомные связи остаются на своем месте. Мой взгляд – отнюдь не физическая сила, способная изменить эти параметры. Он вообще – никакая не сила. Он всего лишь способность регистрировать световую волну. Пассивное явление. То, что действует внутрь, а не вовне.

И все же я сижу и смотрю на подкову. Я упрямый. И мое неверие тут ни при чем. Где-то, в нескольких десятках километров, есть человек, который, похоже, умеет влиять волей на материю. Экстремально опасный человек. Чтобы его нейтрализовать, я должен понять его возможности. Он превратил меня в дерево.

Всего за пару секунд он превратил мое тело в совершенно другую материю с абсолютно иными характеристиками. А потом произошло кое-что иное, и процесс был повернут назад. Человек – дерево – человек.

Боже мой, человек… Я убил Дюваля. Он был деревом, как я, а я его убил. Он меня об этом попросил.

Я смежаю веки и жду, пока кошмар в моей душе, вновь вспыхнувший, не угаснет. Пока не выгорит окончательно. Стараюсь думать о чем-то другом.

Там, в долине, в Музыкальном Аду я мог пережить галлюцинации или иллюзии. Но я чувствую, что думать так – путь в никуда.

Ткань человеческого тела и ткань дерева – совершенно разные материи. Иные клетки, иные белки, иные сахара, иные структура и строение. Тем не менее, обратное превращение возможно. Туда и назад.

Я не оказался неотвратимо петрофицирован.

А это значит, что все произошло на другом уровне, чем атомы, химические связи, биосинтез и физика. Изменение произошло на уровне, на котором все вышеозначенное – проблема вторичная. Где-то глубже. Там, где существо, являющееся биологическим сыном Аниты Островской и Ааки Драккайнена, может состоять как из костей, мышц и крови, так и из целлюлозы, пульпы и лыка. И это настолько же несущественно, как и факт, пижама на мне надета или пенка для ныряния.

Это уровень существования материи и энергии, с которым большинство местных не справляются, зато пришелец с другого конца вселенной сразу становится виртуозом, хотя все его знание о мире ограничивалось языком, парой небрежных теорий и горстью научных наработок. Поэтому речь не о мистике, источник которой где-то на планете. Нет нужды рождаться здешним шаманом. Это не проблема знакомства с местной физикой.

Я сижу – и я терпелив.

Однако подкова не желает двигаться.

Не помогает концентрация, визуализация, игра желваками и таращенье глаз. Подкова – просто кусок железа.

Свисает на ремне и не желает шевелиться.

В глубине комнаты, в каменной стене, которая кажется литой скалой, находится тяжелая деревянная дверь. Она всегда закрыта. Заперта бревном, висящим на толстенных крюках.

Бондсвиф не позволяет мне к ней даже подходить. Не отвечает на вопросы.

«Это не для тебя, – говорит. – Убьет тебя моментально».

Однако порой он берет лампу, подтягивает цепь и поднимает один конец балки, а потом проскальзывает в темный коридор, из которого веет влажным, пещерным холодом.

Исчезает там на долгие часы.

Когда возвращается, не произносит ни слова. Сидит, смотрит на огонь с рогом в руке и мрачно доливает себе пива из кувшина.

Я смотрю на подкову.

Порой – выхожу наружу. Размять ноги, пройтись по свежему воздуху, увидеть хоть что-то, что не является куском железа, подрагивающим на куске невыделанной кожи.

Снег падает и тает, воздух резкий и холодный, словно битое стекло. Пахнет близкой зимой.

Глиффнак принюхивается ко мне, иногда порыкивает и постоянно водит за мной теми странными зенками, в которых дремлет беспокоящая искра разума.

Я его игнорирую.

Порой он принимается вопить и лупить в дверь, потом скандалит где-то около столпов. Бондсвиф тогда натягивает свою шубу, чудаковатый шлем, берет палицу и выходит. И запрещает мне высовывать наружу нос.

Я остаюсь сам.

Сижу и смотрю на подкову.

Часто после такого он приносит корзины, где лежат куски дичи, сморщенные сухие колбасы, яйца и калачи. Тащит бочонки пива и муки. Я начинаю понимать, откуда берется пища в до краев наполненной кладовке, что расположена в выдолбленной пещерке. Бондсвиф Оба Медведя помогает окрестным жителям. Наверняка лечит и дает советы.

Ежедневно спрашивает, научился я чему-нибудь или желаю уйти. Все еще готов вернуть мне один гвихт. Кажется, мое упорство начинает его раздражать.