Я посмотрел ему прямо в глаза.
– Я не притворяюсь кирененцем, ситар пахан. Не знаю, отчего нас похитили. Прошу, позволь нам уйти домой. Я не ел уже несколько дней – вот и все.
– Ешь, парень, ешь. Нужно использовать любую добрую минутку, которая выпадает нам в мире. Нужно ценить, что мир Творца еще дает нам такие минутки, хотя в этом мире так много людей. Нужно ценить мелочи. Сейчас ты ешь завтрак, а скоро не почувствуешь ничего, кроме боли и муки. Таков наш мир, и с этим ничего не поделать, парень.
– Я не лгу, ситар пахан, – сказал я снова с нажимом. Собеседник мой был добрым и товарищески настроен, но несмотря на это пробуждал во мне опасение. А после последней фразы я просто затрясся от страха.
– И все же лжешь, бедняжка. Лжешь каждым словом, причем лжешь хорошо. Тебя научили создавать сказку. Видишь ли, парень, в каждое слово, сказанное тобой, легко поверить – но невозможно поверить во все. Бывает так, что даже лучшая сказка не поможет. Хотя бы эта деталь: ты синдар. Твой дядя – старший, и следовательно, ты обязан его беспрекословно слушать. И все же, когда возникла опасность, что вас могут отравить, именно твой дядя пробует воду, будто слуга. И всякое такое, парень. Боль не обхитришь. Боль нельзя переждать. Будет не так, как если бы тебе отрезали палец или били. Это – страшная боль, но ее можно вынести. Особенно если ты во что-то сильно веришь. Но то, что обычно случается в обстоятельствах, подобных твоим, переходит границы понимания. Тебе должны были бы сказать. Действительно – должны были. Такое никто не сумеет выдержать. Все, что ты можешь сделать для себя, это спастись хотя бы от части того, что скоро наступит. Смерть – не самая худшая вещь, парень. Сейчас тебе кажется, что это так, но увы. Ты ведь и сам понимаешь, что смерть может стать наградой.
– А какова разница, ситар пахан? – спросил я.
– В чем, парень?
– Между людьми. Амитраями и кирененцами. Дикими кебирийцами и кирененцами. Между жрецами Праматери, кормящими ее статую, и гордыми кирененцами, которые похищают людей на путях, чтобы их замучить?
– Необходимость, сынок. Нас осталось мало. Мы убегаем, откуда можем, но все равно нас мало. Амитраи могут вернуться к старой вере, сидеть тихо и быть послушными. Но нас уничтожают безжалостно. Есть поселения, в которых кирененцев убивают до последнего человека. Даже младенцев. Еще до того, как придет такой приказ. Чтобы уничтожить любой след проклятой династии Тенджарук. Делают это их соседи, в надежде, что тогда пощадят их. Из страха. Не знают, что их надаку никогда не будут сыты. Что когда закончимся мы, они так же охотно пожрут собственных детей. Уцелело нас немного. А если тебе удастся сделать то, зачем тебя прислали, не останется вовсе. Поэтому я не стану тебя расспрашивать, что ты должен был сделать, странствуя по окраинам империи как синдар или жрец, но приготовленный к тому, чтобы мочь в любой момент притвориться кирененцем. Потому что это ясно. Ты должен был нас найти. Меня интересует лишь, сколько вас таких есть еще. Подобных тебе. Сколько таких синдаров, жрецов и кирененцев одновременно, знающих все обычаи империи, мастерски владеющих посохом шпиона, ядом и клинком. Мы сеем вокруг сплетни о себе. Хотим сделать так, чтобы людям было о чем думать и куда бежать, если они сумеют. Но мы не желаем, чтобы о нас что-то знали наверняка. Не раньше того времени, когда мы будем готовы. А потому мы используем методы варваров, лишь когда нет иного выхода. Точно так, как маленькая худая собака, стоит загнать ее в угол, может убить. Потому что она испугана, а позади нее – стена. И мы хорошо знаем, что испортим судьбу: свою и своих детей. Что нечто подобное означает родовое проклятие. Но ставка – смерть недобитков, которые находятся в нашем лагере, тех немногих, которые к нам присоединились. Лишь тогда мы используем эти методы. А наши враги используют их по любому поводу и всякий день. Вот и вся разница, парень.
– Но ведь даже будь я выслеживающим вас шпионом, я бы не знал, где нахожусь.
– Потому что мы сами тебя сюда доставили. Попади ты сюда, как и другие беглецы, найди ты нас – знал бы. Но сколько вас еще, парень? Сколько? И где они?
Установилась страшная тишина. Некоторое время я судорожно думал, что сказать, но в голове моей была пустота. Откуда-то издалека донесся крик. Жуткий голос, который показался мне знакомым. Звучал он как голос Бруса.
Вдруг совершенно неожиданно мой череп прошила короткая резкая боль. Словно удар молнии. Я крикнул. Хотел сдвинуться с места, оглянуться, но не сумел. Тело мое было как статуя. Я чувствовал его, чувствовал каждую мышцу – но не мог пошевелиться.
– В твой череп воткнута игла, – сказал мужчина и долил себе отвар. Из-за спины моей бесшумно выступил человек в свободных черных одеяниях с капюшоном. Человек с ночью вместо лица. Он выглядел подобно куску тьмы или клочку сажи. Как оживший двигающийся плащ. Поставил на столике большой кубок, полный сверкающих, тонких, словно волос, проволочек. Я увидел очень худую, жилистую ладонь цвета меди, покрытую неглубокими шрамами.
Мой собеседник вынул одну иглу и показал мне.
– Любая из них почти не видна. Она тонка как паутинка, но тверже стали. Тверже бриллианта. Входит в череп, словно в яблоко. Одна из них сейчас торчит глубоко в твоей голове. Здесь.
Он прикоснулся к своей голове сзади, прямо над затылком. Черный призрак взял горсть сверкающих игл и осторожно разместил их между пальцами одной руки.
– Поэтому ты не можешь двигать ничем, кроме губ и языка. Можешь лишь говорить и смотреть. Игла втыкается почти безболезненно, – вздохнул он. – Все дело в том, куда именно ее втыкают. Он, этот человек в капюшоне, кебириец. Зовется Н’Гвемба Асани. Обычно он этими иглами лечит, но знает, и где в голове у человека обитают боль, печаль, страх и ужас. Знает также, где находится то чувство, когда твои глаза заливают кипящим свинцом или ногу твою объедают насекомые. Достаточно лишь воткнуть иглу. Сейчас он сидит за твоей спиной и уже воткнул их шесть. Скоро ты станешь выглядеть, словно еж. А после достаточно будет прикоснуться к любой из них – и ты почувствуешь, что тебя погребают живьем или что тебе приходится смотреть, как насилуют твою маленькую дочку. И так далее, бесконечно. Это как игра на синтаре. Синтаре страдания. Муслин на капюшоне кебирийца не для того, чтобы тебя напугать. Он для того, чтобы ты не видел, как Н’Гвемба плачет. Я не скажу, что он страдает так же, как ты, поскольку это неправда. Никто не сумеет страдать так сильно.