В сердце тьмы - Страница 127

127

– Жаль, что вы так боитесь игл, – сказал Н’Деле, когда тот поклонился и отошел. – Это действительно помогает. Помню, как однажды…

Сноп пнул его по ноге, расплескивая отвар, и сделал несколько быстрых жестов. Алигенде замолчал и опустил голову, словно устыдясь. Кто-то подал ему бурдюк с вином.

* * *

Прежде чем я ушел спать, увидел, что Брус сидит в одиночестве на скале за лагерем и всматривается в ночное небо. Я подошел к нему так тихо, как сумел, но, как обычно, он отозвался, словно имел глаза на затылке и видел, что я стою сзади.

– Я курю трубку и смотрю на запад. Туда, откуда мы пришли. Все нормально.

– Удалось. Мы покинули страну, как и должно, – сказал я. – Есть еще немного вина.

– Там, куда указывает наконечник Стрелы Запада, далеко, осталась Фатайя, – ответил он. – Одна в своей башне. Одна со своей богиней. Своей Праматерью. Фатайя… У нее все еще есть кусочек моей души.

Он повернулся ко мне.

– Ничего страшного, Арджук. Я не превращаюсь в жреца Чекедея. Это лишь тоска. Тоска – человеческая. Ее вызывает пустыня. Преподобный Мрак говорил, что это пройдет. И наверняка пройдет, вот только…

Он подтянул рукав, показывая пурпурный знак размером с дирхам.

– Чем дальше я ухожу, тем сильнее он болит.

Он замолчал на миг.

– Олимвенга усури… Так говорят кебирийцы. Мы в таких случаях говорим, что нам жаль, они же – что «мир подл». Как и мы, они считают, что с тем, каков мир, нельзя ничего поделать. Это стихия. Он таков, каков есть. Надо просто научиться с ним жить. А она… они считают, что должно быть по-другому. Полагают, что подлый мир надлежит сжечь и выстроить такой, который подлым не будет. Но им не удастся…

– А ты не видел их мир? – спросил я. – В башне, на улицах? В Маранахаре? И что? Он лучше? Наш мир бывает подл, а бывает прекрасен. Случаются вещи хорошие и плохие. Но их – их просто подл. Не может быть иначе, потому что он придуман.

– Знаю, Молодой Тигр. Знаю. Я просто сижу, а пустыня говорит со мной… Олимвенга усури…

Когда я шел спать, перед моими глазами все еще стояло лицо Бруса. Второй раз в этот день я видел, как несокрушимый воин плачет. И не хотел бы видеть этого снова.

* * *

Следующий день был подобен предыдущему, с той разницей, что в первый день я сел в седло орнипанта отдохнувшим, а во второй чувствовал себя, как столетний старик с ревматизмом.

Кроме этого, остальное было таким же. Горящее жаром небо, мухи, боль в мышцах, порывистые колыхания птичьей спины и палица в уставшей руке.

Бесконечная череда людей и животных, вьющаяся через каменистую пустошь.

Только на третий день что-то изменилось. Я научился сидеть свободнее, расслабил пальцы, сжатые на ремнях, и даже осмеливался тянуться к нужным мне вещам, повешенным на боках орнипанта. Или осторожно заползать под паланкин. Тошнота появлялась реже. Оказалось, что для того, кто был всадником, нет разницы, сидит он на птице, коне, драконе или буйволе. Нужно просто-напросто привыкнуть.

Вот только дорога оставалась той же. Бескрайняя степь, кусты и скалы, холмы, тянущиеся один за другим. И солнце на небе, раскаленном, как печь.

А еще на третий день нас догнали колесницы.

Я заметил их, хотя в первый момент в моей голове появилась глупая мысль, что те несколько насекомых, что ползут рядком с далекого холма на горизонте, – мародеры нашего собственного каравана.

Но потом я услышал, как трясется земля, и увидел, как один всадник из арьергардной стражи мчится на орнипанте, что выбрасывает ноги в длинных прыжках, с вытянутой вперед шеей.

Кебириец летел вдоль каравана к голове его и кричал:

– Хатара! Хатара! Нгени ньюмайя!

Я ничего не понимал, но вдоль каравана прошла волна хаоса. Раздались крики, животные стали останавливаться, раздался рев бактрианов, колотых пиками, пустынная змея начала свиваться в клубок, как на ночной стоянке.

– Чего он хотел?! – крикнул я Крюку, ехавшему за мной.

Он покачал головой и беспомощно развел руками, а потом постучал себя по лбу.

– К оружию! – закричал кто-то. – Колесницы сзади! Они нас нашли!

Я почувствовал внезапную морозную дрожь. Словно вдруг озяб, несмотря на льющийся с неба жар.

Остальное я помнил, как сквозь сон.

– Сесть! Сесть! – кричал Сноп, пробегая вдоль сбивающихся в круг животных. – Пусть они пока не видят орнипантов!

Бактрианы, которых дергали за плетеные оголовья, неохотно присаживались рядком, с них сбрасывали тюки, чтобы возвести какое-нибудь прикрытие под их боками.

– Плотнее! За скалами! – раздавались крики.

Следопыты рылись в своих сумах, выбрасывая на землю тесно связанные бухты веревок.

Кто-то сунул мне несколько железных складных якорьков, приказал привязывать их к веревкам, и я принялся раскладывать железные зубцы и заплетать узлы на проушинах внизу каждого якорька, несмотря на трясущиеся руки.

Все бегали с луками и колчанами в руках, кебирийские крики смешивались с перекличкой следопытов. Я вязал ремни и удивлялся, как странно течет время. Оно либо просачивалось между пальцами, и я тогда был словно оглушен, или мне все виделось удивительно резко и отчетливо, каждый камень и каждое зерно песка вокруг, будто мир останавливался.

– Спокойно! Они думают, что мы – беглецы, потерявшие дорогу! – кричал Сноп. – Это только разъезд, разведка!

Кто-то забрал у меня все якорьки, Крюк и Н’Деле выскочили из-за живой стены и погнали по пустому полю. Бенкей побежал следом, таща перекинутую через плечо свернутую цепь.

– Возвращайся к орнипанту! – крикнул Брус, бросая мне тяжелый, огромный сверток темной кожи. Я подхватил тот в объятия и едва не упал. – Повесь на бока и хватай лук!

127