В сердце тьмы - Страница 115

115

* * *

Мои нервы не в лучшем состоянии, поскольку я то и дело умиляюсь. Сперва на конюшне, прижимая голову ко лбу жутковато ржущего Ядрана. Слушаю его глупости, которые гудят в резонаторе: Ядран ждал, Ядран тосковал, Ядран уже не отпустит Вуко, Ядран был сам… Теперь Ядран и Вуко вместе, вместе… Глажу его по шее и чувствую, как горячие слезы текут по моему лицу. К счастью, никто не видит. Есть лишь душный запах конюшни, хруст соломы под копытами и полумрак.

Конечно, я привязываюсь к животным. Привязываюсь и к людям. Но обычно меня непросто растрогать. Видимо, со мной не все в порядке.

* * *

При виде ожидающих меня за длинным столом Людей Огня я стискиваю зубы, и мне удается сохранить хладнокровие. Лишь пожимаю новые и новые бицепсы и загривки, мы прикасаемся друг к другу лбами, кто-то орет, разливая вино в подставленные рога; женщины хихикают и показывают на меня пальцами.

Я ломаюсь лишь на миг, когда ко мне подводят прихрамывающего семилетку в кожаной шапочке и с серьезным лицом. Это Тарфи. Сын Грюнальди, который не стал крабом. Тарфи сжимает мне предплечье и безрезультатно пытается дотянуться до загривка.

– Ты меня спас, – говорит. – Я этого не забуду, Нитй’сефни.

Звучит так, словно он уже командует четырьмя волчьими кораблями.

– Это честь, – отвечаю я. – Помни об этом до того времени, как станешь взрослым.

Все еще стискиваю зубы, и как-то все идет. Удается не расплакаться.

Самого Грюнальди пока нет, кто-то говорит мне, что утром он отправился на разведку с несколькими своими людьми.

Но согласно тому, что предвидел Последнее Слово, я умираю с голода и теперь имею намерение наесться. Длинный стол, тянущийся до самого изукрашенного стула, на котором сидит молодой Атлейф, – истинная витрина кулинарии.

Это самый богато накрытый стол, который мне приходилось здесь видеть. Вяленая рыба, печеная дичь и птица, почерневшие от копчения сыры, колбасы, квашеные овощи, желтые калачи, одного сыра – три сорта.

Я рву хлеб, разламываю напополам запеченную птицу, хрупаю луковицей.

А потом вдруг вспоминаю похожий стол и дружный крик испуганных людей. Это как вспышка. Как фотоснимок.

Вижу молодого воина Змеев с белым, как бумага, забрызганным кровью лицом, которого я отбрасываю на заставленный стол, между подносами и серебряными кувшинами, тело его скользит на спине, разбрасывая оловянную посуду, я вижу окровавленный клинок, падающий, словно бич, на перекошенные в крике лица женщин и мужчин, вижу кровь, брызгающую на стены.

Это миг, но я застываю со ртом, набитым мясом, и с надкушенным куском в руках.

Вспышка гаснет, остается лишь воспоминание о зале, наполненном паническими криками, вытянутыми ко мне беспомощными, окровавленными руками.

Воспоминание, которого я не помню, но знаю, что оно правдивое.

И страшное.

Потрясение минует, кое-как прихожу в себя. Я уже в силах ополоснуть стиснутое горло холодным пивом, кусок пищи во рту наконец удается протолкнуть в желудок.

Они требуют рассказа. Пристают, просят, а потом скандируют.

Я рассказываю. О Древе, о странствии через горы, о долине драконов, о Песеннике, что живет в сердце горы и которого зовут Бондсвиф Оба Медведя. О сожженных селениях. Об урочищах. А прежде всего, о безумном Песеннике по имени Аакен, который хочет покорить мир. Который собирает соль, мясо, песни богов и подданных. О хороводах слепцов и о призраках, что направляются в его обиталище. История начинается резво, а потому они реагируют довольно стихийно, как зрители в кино где-нибудь в Мадрасе. Удивительно стихийно. Смеются, перекрикиваются, хватаются за оружие, стонут от ужаса или издают испуганные возгласы.

Длинноволосый блондин, сидящий на возвышении, пытается аккомпанировать мне на странной цитре, импровизируя нечто вроде киномузыки. Но постепенно и он смолкает. Музыка звучит все менее смело, наконец я говорю в глухой тишине. Женщины всхлипывают, воины бледнеют и скрежещут зубами.

Заканчиваю в тот момент, когда добираюсь до места, где я увидел двор Грюнальди Последнее Слово. Не знаю, что было дальше. Не знаю – и знать боюсь. Поскольку под веками моими дремлют картины жуткой, кровавой резни.

Молодой Атлейф хлопает в ладоши, приказывает нести больше меда и пива.

– Одна вещь, Ульф, в том, что ты рассказываешь, важна для нас всех, но вы ее не заметили, хоть она у вас перед глазами, – говорит он. – А она такова, что Ульф все еще жив и сидит здесь, перед нами. Легко испугаться жуткого Песенника, который может заклинать людей в деревья и который обитает в замке из крутящихся клинков. Но взгляните: человек, которого тот Песенник желал убить, все еще сидит с нами за одним столом. Не совладали с ним заклинания и силы урочища. Легко утратить дух, думая об обезумевших Змеях, что пойдут на нас весной. О детях, помещенных в железных чудовищ, и о драконах, которые войдут в наши земли. Но взгляните: они уже месяц стоят подле Дома Огня, а этот муж вчера прошел сквозь их кольцо. Поубивал многих Змеев и сжег их шатры, пусть даже сам не знает, как это удалось. А значит, ни этот Аакен, ни Змеи не являются непобедимыми. Против всего в мире есть способ – так говорил мой отец, Атли. Есть множество опасных вещей, но с каждой из них отважный муж, одаренный счастьем, сумеет справиться. Мы укрылись за валами Дома Огня не потому, что боимся Змеев. Но потому, что каждый из нас поодиночке не защитит свои дома, когда враги придут всей силой. Но и потому еще, что мы можем сесть вместе и отыскать против них способ.

Атлейф поднимает свой серебряный рог в тосте, его речь приносит результат. Поднимает их дух. Юноша, кажется, успел утратить предыдущую горячность. Теперь это вождь, чувствующий ответственность за племя. Кремневый Конь растет.

115