– Это как игра на синтаре, – сказал я. – Ты играешь на мне, а я – на тебе.
– Он звался Крюк, сын Бондаря. Я любила его, потому что он был первым настоящим кирененцем, которого я повстречала.
– А твоя семья?
– Ох, да хватит. Я обманула. Мои родители были предателями. Мать – кирененка, но ненавидела наш народ и обычаи. Служила Праматери, сколько я себя помню. Мне несколько лет пришлось жить с ней в Доме Женщин в Красной Башне. Отец – имперский чиновник и даже не знал своего настоящего имени. Использовал только амитрайское. Я узнала, кто я такая, когда мне было десять. А когда мне исполнилось четырнадцать, то и дня не проходило без того, чтобы я не ссорилась с матерью. Она хотела сделать из меня верующую в Праматерь, а я хотела стать кирененкой. Наконец в шестнадцать я уехала к дяде, в деревню. Дядя был честным кирененцем. Отковал мне нож и научил всему. Тетка обучила меня знакам и женским делам. Это тетка была ткачихой, не моя мать. Там же я повстречала Крюка. Он жил недалеко, был охотником и однажды мы случайно встретились в лесу под цветущими сливами. Я была уверена, что мы поженимся, хотя ему было почти двадцать пять. Но когда вернулась Праматерь, напали на наши дома. Парни из окрестных кишлаков. Я была тогда беременна, но потом у меня случился выкидыш. А Крюка забрали в башню, как и моего дядю с тетей. Только меня отвели в Дом Женщин, и я поняла, что все из-за моей матери.
Установилась тишина. Тишина и влажная, соленая тьма.
– Это миновало, – прошептал я. – Есть лишь сейчас, помнишь? Украденное время, когда нет войны. Только ты и я. Краткий миг, не принадлежащий ни войне, ни Праматери.
– Да, – ответила она. – Есть только сейчас…
И было только «сейчас».
Очень долго.
Такой кошмар был у меня лишь однажды, в ту ночь во время суши, когда в мою комнату проник убийца. В ту ночь, когда погибла Ириса.
Тогда я видел близящуюся пророчицу, скрытую под плащом, сотканным из пламени. На этот раз мне привиделись окрестности лагеря. Как если бы я был шакалом, что бежит болотистой равниной со скрюченными, черными кустами, обвешанными водорослями, среди смрада высохшего ила и падали. Вокруг вместо темно-синего мрака ночи был ржавый полумрак, словно вдали рдели угли сожженного селения – или словно лун было десять, а не две, и все кровоточили.
Я вознесся над растрескавшейся грязью, парил над ней, словно ночная птица, видел тропу, что светилась, словно посыпанная фосфорным порошком. Легкий проблеск, наполняющий две линии, которыми некогда катились колеса повозки, пылинки, оседающие на мертвых ветвях и взлетающие в воздух. Светящаяся дорожка, ведшая откосами к странной, гладкой горе – к двум срубленным конусам, одном на другом, покрытым белыми округлыми строениями, точно колонией луговых грибов. Все залито слабым рыжим светом под кровавым небом.
А потом я увидел того, кем я был всего миг назад.
Сперва белая фигура, что неслась быстро, словно охотящийся леопард, но бегущая на двух ногах – склоненная к самой земле, с покатыми плечами. Когда я наконец сумел к ней присмотреться, увидел стройные ноги, гибкое туловище с круглыми бедрами и подрагивающие в ритме прыжков торчащие груди.
Я видел бегущую женщину, которая неслась столь быстро и плавно, как не дано ни одному человеку. Нелегко было проследить за ней взглядом, и я не мог понять, отчего вид ее кажется мне пугающим. Как если бы я глядел на отвратительного демона.
Женщина со всклокоченными волосами и с кожей белоснежной, как брюхо пескаря, гнала вперед, а я парил над ней в виде духа. Она перескочила одним прыжком поваленное дерево и на миг припала к земле, принюхиваясь будто собака. А потом задрала голову и издала отвратительный вопль. Звучал он, словно буйволиный рев, вой скального волка и жуткие завывания морских тварей одновременно.
Я увидел, как ее спина вдруг с треском обросла рядом шипов, что выглядели, как стрелы, проклюнувшиеся из каждого позвонка; из пальцев выстрелили загибающиеся в крючки когти, а волосы сделались подобными иглам дикобраза. Она снова завыла, поднимая бело-синее, мертвенное лицо со страшными, блестящими глазами в черноте глазниц. Из-под ее растянутых до невозможности губ молниеносно выдвинулись два ряда кривых мощных зубов.
Затем она вновь пустилась бегом, уверенно идя по мигающему мягким свечением следу.
Я видел, что подле самого подножия горы она исчезает среди густых низких кустов.
У лестницы, ведущей на первую террасу, стояли часовые. В полупанцирях и шлемах, с клановыми боевыми знаками, на них нарисованными, а между ними в железной корзине пылал костер.
Я хотел их позвать, хотел их предостеречь, но не мог. Я был только взглядом, парившим, словно птица над высохшим морем грязи.
Часовые что-то услышали, поскольку один из них потянулся за факелом, зажег его в корзине, а второй отложил копья и взял лук. Не сказали друг другу ни слова, понимая друг друга одним взглядом. Заскрипела тетива, а потом установилась тишина, которую не нарушал ни единый звук. Стражник поднял потрескивающий факел – вверх и вперед, – второй рукой держась за рукоять меча. Осторожно вошел в кусты, двигая из стороны в сторону рукой. Второй часовой направлял стрелу туда, куда падал свет. Оба двигались осторожно и тихо, не закрывая друг другу видимость и охраняя спину напарника.
Я кричал в том сне, но это был немой крик. Крик камня.
Никто его не слышал.
Жуткая женщина выстрелила из кустов словно тигр. Прямо им в лица. Резкий, яростный звон стрелы, потрескивание подлетевшего вверх факела и скрежет выхватываемого меча слились в один звук.